Страница 3 из 6 ПерваяПервая 12345 ... ПоследняяПоследняя
Показано с 21 по 30 из 54

Тема: Книги и учебники для школ лицеев и колледжей

  1. #1
    Аватар для OLIMXON
    Участник
    Регистрация
    09.07.2012
    Адрес
    Юнусабад 15
    Сообщений
    51
    Благодарностей
    19
    Сказали спасибо: 9

    Книги и учебники для школ лицеев и колледжей

    Книги и учебники для школ лицеев и колледжей
    Рефераты

    Последний раз редактировалось OLIMXON; 15.09.2013 в 12:23.
    Ник - Alim_Khan

  2. 1 пользователь сказал cпасибо OLIMXON за это полезное сообщение:

    Zeus979 (14.09.2013)

  3. #21

    Активный участник
    Регистрация
    22.09.2012
    Сообщений
    781
    Благодарностей
    155
    Сказали спасибо: 97
    Всем привет и снова я с просьбой))) нужна биография Иван Александрович Гончаров чем больше тем лучше, Заранее спасибо.

  4. #22
    Аватар для Takashi
    Модератор CS
    Регистрация
    29.06.2012
    Адрес
    Сообщений
    1,075
    Благодарностей
    440
    Сказали спасибо: 246
    Великий русский писатель Иван Александрович Гончаров родился в Симбирске 6 июня 1812 г. в небогатой купеческой семье. Предки писателя были военными: прадед – Иван Лаврентьевич – происходил из «солдатских детей» и сам служил, его дед – Иван Иванович – дослужился до капитанского чина и в 1759 году вернулся из-под Оренбурга на жительство в Симбирск. Отец Гончарова – Александр Иванович – был купцом 3-й гильдии, занимался хлеботорговлей и имел небольшой свечной завод. Писатель своего отца практически не помнил: тот умер, когда мальчику было всего 7 лет.

    Воспитанием четверых детей Гончаровых занималась мать Авдотья Матвеевна (урожд. Шахторина). В письмах, в очерке «На родине» Гончаров всегда вспоминал о матери с чувством благоговения. Всю жизнь писатель был благодарен матери за любовь и заботу, которыми она согрела его детство, и за разумную, строгую требовательность, в которой Гончаров видел основу нравственного воспитания. Чувство долга, серьёзное, вдумчивое отношение к жизни, трудолюбие, стойкость – все эти качества, свойственные многим русским женщинам, составляли суть характера Авдотьи Матвеевны. Эти качества она старалась воспитать в своих детях. «Можно сказать, что прочную основу нравственного воспитания, – писал Гончаров позже, – заложила в нас эта умная, заботливая, любящая мать! Зато она во всю нашу жизнь и до конца своей была для нас нравственным авторитетом».

    Особое влияние на формирование личности Гончарова оказал его крёстный отец, симбирский дворянин Николай Николаевич Трегубов. В очерке-воспоминаниях «На родине» И. А. Гончаров вывел Н. Н. Трегубова под фамилией Якубов. «Это был чистый самородок честности, чести, благородства … с добрым, тёплым сердцем», – пишет Иван Александрович.

    Образование Гончаров получил в Москве, вначале в Императорском коммерческом училище, а затем в университете.

    Весной 1835 года молодой Гончаров, окончивший к этому времени словесное отделение Московского университета и проработавший год в канцелярии симбирского губернатора, решает уехать в Петербург. Наверное, так же, как и Александр Адуев – герой его будущего романа «Обыкновенная история» – он мечтал о «карьере, счастье, фортуне». Только в отличие от героя романа мечта Ивана Гончарова имела чёткий характер – его самым заветным желанием было стать профессиональным литератором.

    Две трети своей долгой жизни Гончаров прожил в Петербурге, там протекала его служебная и литературная деятельность. Жизнь складывалась так, что почти тридцать лет он должен был отдать службе, жалованье многие годы было единственным источником его существования. Позже, в одном из писем Иван Александрович с горечью признавался: «…хотелось мне всегда и призван я был писать, а между тем должен был служить…» Около 20 лет Гончаров был чиновником Департамента Внешней Торговли Министерства Финансов, наблюдал и осмысливал многие экономические процессы, происходившие в России и Европе. В 1852-1855 гг. он принимал участие в дипломатической миссии адмирала Е. В. Путятина в Японию для установления торговых и дипломатических отношений. В составе миссии Гончаров путешествует на фрегате «Паллада» (Англия – Атлантический океан – Африка – Индийский океан – Азия – Тихий океан – Япония – Дальний Восток и Сибирь), о чём рассказывает в своей книге «Фрегат "Паллада"» (1858). Как чиновник И.А.Гончаров дослужился до чина Действительного Статского Советника, был членом Государственного Совета по делам печати. Именно такая многогранность жизни и личности Гончарова позволила ему в своём творчестве выразить позицию той части русского общества, которая несла в себе созидающую роль, направленную на сохранение связи времён, здоровый прогресс России.

    Только в тридцать пять лет осуществилась мечта Гончарова – в №№ 3 и 4 журнала «Современник» за 1847 год он опубликовал свой первый роман «Обыкновенная история». После публикации этого романа Иван Гончаров занял в русской литературе, по словам В. Г. Белинского, «одно из самых видных мест». А Л. Н. Толстой так отозвался о гончаровском романе: «Прочтите эту прелесть. Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее».

    Роман «Обломов» стал самым знаменитым романом Гончарова. Главного героя этого романа знают во всём мире и ставят в один ряд с образами Гамлета, Фауста, Дон-Кихота. Опубликованный в 1859 году, «Обломов» был восторженно встречен читателями и русской критикой. В откликах известных литераторов того времени (И. С. Тургенева, В. П. Боткина, Л. Н. Толстого) повторялся один и тот же эпитет: «Обломов» – «вещь капитальная». «Обломов» и «обломовщина» – эти слова быстро стали нарицательными. Слово «обломовщина» Василий Даль включил в свой знаменитый словарь с пометой «усвоено из повести Гончарова».

    Над задуманным в Симбирске летом 1849 года романом «Обрыв» Гончаров проработал в общей сложности двадцать лет. Писатель сознавал, что это его последнее крупное произведение. Этот роман был очень дорог ему: «…любимое дитя моего сердца и моей фантазии», – писал он об «Обрыве». Роман получился многоплановым и многосюжетным, в нём автор стремился выразить своё понимание времени и жизни вообще, свои мысли о России и надежды на её будущее. В июне 1868 года, работая над четвёртой частью романа, Гончаров писал о своём труде: «Невольно, бессознательно высказалась там и объяснилась и мне самому – и любовь к людям, и к России…»

    Ярким событием в жизни писателя стало плавание на фрегате «Паллада» к берегам Японии. Мечта о кругосветном путешествии зародилась у Гончарова в детстве под впечатлением рассказов крёстного Н.Н.Трегубова о морских походах и сражениях на Чёрном море, участником которых он был. В сорок лет судьба дала шанс осуществить эту мечту. Вице-адмирал Е.В.Путятин, возглавлявший дипломатическую миссию, искал для неё секретаря, причём человека, «который бы хорошо писал по-русски, желательно литератора». Среди русских писателей не нашлось охотника отправиться навстречу опасностям долгого и тяжёлого плавания. Иван Александрович узнал о предложении Путятина случайно и сразу начал хлопотать о назначении.

    Десять месяцев через Атлантический, Индийский и Тихий океаны плыл фрегат в Японию. Всё это время Гончаров подчинялся морскому распорядку, совершенно иному, непривычному укладу жизни. По окончании путешествия Гончаров напишет: «Это вглядывание, вдумывание в чужую жизнь, в жизнь целого народа или одного человека отдельно, даёт наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, которого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь».

    Книга очерков И.А.Гончарова «Фрегат "Паллада"» до сегодняшнего дня считается эталоном в жанре путешествий в мировой литературе. Бесспорно, сам автор дорожил этой книгой. В 1879 году, когда после литературного чтения на петербургских Высших женских педагогических курсах среди курсисток зашла речь о романе «Обрыв», писатель вмешался в разговор со следующими словами: «Я бы вам рекомендовал моё любимое произведение, которое мне никогда не надоедает … Читайте «Фрегат "Палладу"»!»

    Жизненный путь писателя завершился 15 сентября 1891 г. на восьмидесятом году жизни. По завещанию его похоронили на Новоникольском кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге. В 1956 г. прах Гончарова был перенесён на «Литераторские мостки» Волковского кладбища.

  5. 1 пользователь сказал cпасибо Takashi за это полезное сообщение:

    Taxa (25.09.2013)

  6. #23
    Аватар для ESC
    Активный участник
    Регистрация
    10.07.2013
    Сообщений
    229
    Благодарностей
    8
    Сказали спасибо: 15
    ГОНЧАРОВ Иван Александрович

    ГОНЧАРОВ Иван Александрович

    ГОНЧАРОВ Иван Александрович (1812-91), русский писатель, член-корреспондент Петербургской АН (1860). В романе «Обломов» (1859) судьба главного героя раскрыта не только как явление социальное («обломовщина»), но и как философское осмысление русского национального характера, особого нравственного пути, противостоящего суете всепоглощающего «прогресса». В романе «Обыкновенная история» (1847) конфликт между «реализмом» и «романтизмом» предстает как существенная коллизия русской жизни. В романе «Обрыв» (1869) поиски нравственного идеала (особенно женские образы), критика нигилизма. Цикл путевых очерков «Фрегат «Паллада» (1855-57) — своеобразный «дневник писателя»; литературно-критические статьи («Мильон терзаний», 1872).
    * * *
    ГОНЧАРОВ Иван Александрович [6 (18) июня 1812, Симбирск — 15 (27) сентября 1891, Петербург], русский писатель.
    [свернуть]

    «Чтение было моей школой...»

    Гончаров родился в купеческой семье. Первоначальное образование он получил в частном пансионе, где выучил французский и немецкий языки, перечитал все доступные книги — «невообразимую смесь... почти выученную наизусть». В 1822 его отдали в Московское коммерческое училище, в 1831 он поступил на словесное отделение Московского университета: изучение литературы подстегивало «страсть к чтению» и «формировало перо». Еще студентом Гончаров перевел и поместил в журнале «Телескоп» две главы из романа Э. Сю «Атар-Гюль» (1832). По окончании университета (1834) он ненадолго вернулся в Симбирск, затем навсегда переехал в Петербург, где начал службу в Министерстве финансов, продолжая все свободное время заниматься литературой: много переводил, писал романтические стихи и шуточные повести для домашнего чтения в кругу Майковых (в этой семье он преподавал русскую литературу и латинский язык будущему поэту А. Н. Майкову и его брату В. Н. Майкову, впоследствии известному критику). В их доме писатель завязал и первые литературные знакомства.
    [свернуть]

    Триумфальное начало

    Гончаров входил в литературу нерешительно, переживая глубокие сомнения в своих силах: «кипами исписанной бумаги... топил печки». В 1842 он написал очерк «Иван Савич Поджабрин», напечатанный лишь шесть лет спустя. В1845 Гончаров напряженно работал над романом, который передал В. Г. Белинскому «для прочтения и решения, годится ли он». Этот роман — «Обыкновенная история» — вызвал восторженную оценку критика и его окружения. Напечатанный в «Современнике» в 1847, роман принес писателю настоящее признание. Столкновение двух центральных героев романа — Адуева-дяди и Адуева-племянника, олицетворяющих трезвый практицизм и восторженный идеализм, — воспринималось современниками как «страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму» (Белинский). Однако автор рисовал с иронией не только прекраснодушие и ходульное поведение запоздалого романтика. В. П. Боткин, справедливо замечая, что в романе достается и голому практицизму, что художник «бьет обе эти крайности», признавался: «Я ничего не знаю умнее этого романа». Десятилетия спустя антиромантический пафос становился все менее актуальным, и следующие поколения воспринимали роман иначе — как самую «обыкновенную историю» охлаждения и отрезвления человека, как вечную тему жизни. Многомерность авторской позиции и изощренность психологического анализа, ставшие устойчивыми чертами поэтики Гончарова, объясняются отчасти и своеобразным автобиографизмом романа: каждый из героев-антиподов психологически близок писателю, представляя разные проекции его душевного мира.
    [свернуть]

    Фрегат «Паллада»


    В 1852 Гончаров в качестве секретаря адмирала Е. В. Путятина отправился в кругосветное плавание на фрегате «Паллада». Секретарские обязанности отнимали много сил, тем не менее уже во время экспедиции «явилась охота писать», и Гончаров «набил целый портфель путевыми записками». Они сложились в итоге в книгу очерков, печатавшихся в 1855-57 в периодике, а в 1858 вышедших отдельным изданием под названием «Фрегат «Паллада». У Гончарова с детства был вкус к литературе путешествий, и здесь он выступил истинным мастером этого жанра. «Параллель между своим и чужим», острые впечатления от встречи с другими культурами (главным образом — с британской и японской), привычка все «прикидывать» «на свой аршин» обеспечили заинтересованное внимание русского читателя к этим очеркам. Н. А. Добролюбов восхищался остроумием и наблюдательностью «блестящего, увлекательного рассказчика».
    [свернуть]

    Цензор-изгнанник

    По возвращении из путешествия Гончаров определился на службу в Петербургский цензурный комитет. Должность цензора, а также принятое им приглашение преподавать русскую литературу наследнику престола превратили писателя в «предмет негодования либералов» (дневник Е. А. Штакеншнейдер). Заметно охладились его отношения с кругом Белинского. Позднее Гончаров подчеркивал, что его либеральные настроения молодости не имели ничего общего с «юношескими утопиями в социальном духе» и что влияние Белинского ограничивалось сферой эстетики. Гончаров-цензор облегчил печатную судьбу целого ряда лучших произведений русской литературы («Записки охотника» И. С. Тургенева, «Тысяча душ» А. Ф. Писемского и др.), однако к радикальным изданиям он относился откровенно враждебно, что вызывало раздражение в кругах левой интеллигенции. В течение нескольких месяцев, с осени 1862 по лето 1863, Гончаров редактировал официозную газету «Северная почта», что также дурно отразилось на его репутации. В 1860-70-е гг. Гончаров, человек мнительный и, по его собственному определению, «нервозный», упрямо удалялся от литературного мира. «Кусок независимого хлеба, перо и тесный кружок самых близких приятелей» составили его житейский идеал: «Это впоследствии называли во мне обломовщиной».
    [свернуть]

    «Я был счастлив успехом «Обломова»

    Замысел нового романа сложился у Гончарова еще в 1847. Два года спустя была напечатана глава «Сон Обломова» — «увертюра всего романа». Но читателю пришлось еще в течение десяти лет ждать появления полного текста «Обломова» (1859), сразу завоевавшего огромный успех: «Обломов и обломовщина... облетели всю Россию и сделались словами, навсегда укоренившимися в нашей речи» (А. В. Дружинин). Роман спровоцировал бурные споры, свидетельствуя о глубине замысла. Статья Добролюбова «Что такое обломовщина» (1859) представляла собой беспощадный суд над главным героем, «совершенно инертным» и «апатичным» барином, символом косности крепостнической России.
    Эстетическая критика, напротив, видела в герое «самостоятельную и чистую», «нежную и любящую натуру», далекую от модных веяний и сохранившую верность главным ценностям бытия. К концу прошлого века полемика о романе продолжалась, причем последняя трактовка постепенно возобладала: ленивый мечтатель Обломов по контрасту с сухим рационалистом Штольцем стал восприниматься как воплощение «артистического идеала» самого романиста, тонкий психологический рисунок свидетельствовал о душевной глубине героя, читателю открылся мягкий юмор и скрытый лиризм Гончарова. В начале 20 века И. Ф. Анненский по праву назвал «Обломова» «совершеннейшим созданием» писателя.
    [свернуть]

    Последний роман

    «Обрыв» (1868) был задуман еще в 1849 как роман о сложных отношениях художника и общества. К 1860-м гг. замысел обогатился новой проблематикой, рожденной пореформенной эпохой. В центре произведения оказалась трагическая судьба революционно настроенной молодежи, представленной в образе «нигилиста» Марка Волохова. Уже символическое название романа, найденное на самом последнем этапе работы, свидетельствовало об авторском неприятии общественного радикализма. Издания левой ориентации возмущенно реагировали на роман, отказав автору в таланте и в праве суда над молодежью, пройдя мимо глубокой трактовки любовной темы в «Обрыве». Напряженный конфликтный фон, не свойственный обычно Гончарову-романисту, диктовался острой постановкой проблемы свободы в любви: борьба главной героини со страстью, столкновение нравственных императивов с силой любовного влечения дали Гончарову богатый материал для глубокого психологического анализа.
    [свернуть]

    Последние годы

    После «Обрыва» имя Гончарова редко появлялось в печати. Он ограничился публикацией лишь нескольких мемуарных очерков и литературно-критических статей, среди которых выделяется «критический этюд» «Мильон терзаний» (1872), посвященный постановке «Горя от ума» А. С. Грибоедова на сцене Александринского театра, ставший классическим разбором комедии. Гончаров предложил столь глубокую трактовку психологической и драматической природы «Горя от ума», что ни один историк литературы в дальнейшем не обошел вниманием его анализ. Сам писатель болезненно переживал творческое молчание последних десятилетий. Его письма тех лет рисуют образ одинокого и замкнутого человека, необычайно тонкого наблюдателя, сознательно сторонящегося жизни и вместе с тем страдающего от своего изолированного положения.

    [свернуть]

    Ну как то так)

  7. 1 пользователь сказал cпасибо ESC за это полезное сообщение:

    Taxa (25.09.2013)

  8. #24

    Активный участник
    Регистрация
    22.09.2012
    Сообщений
    781
    Благодарностей
    155
    Сказали спасибо: 97
    спасибо, теперь писать буду...

  9. #25

    Активный участник
    Регистрация
    22.09.2012
    Сообщений
    781
    Благодарностей
    155
    Сказали спасибо: 97
    Нужнен роман "Обломов" Ганчарова

  10. #26
    Аватар для ESC
    Активный участник
    Регистрация
    10.07.2013
    Сообщений
    229
    Благодарностей
    8
    Сказали спасибо: 15
    Цитата Сообщение от Taxa Посмотреть сообщение
    Нужнен роман "Обломов" Ганчарова
    ты знаешь что в этом романе около 550-650 страниц)

  11. #27

    Активный участник
    Регистрация
    22.09.2012
    Сообщений
    781
    Благодарностей
    155
    Сказали спасибо: 97
    знаю...(((

  12. #28
    Аватар для ESC
    Активный участник
    Регистрация
    10.07.2013
    Сообщений
    229
    Благодарностей
    8
    Сказали спасибо: 15
    И. А. Гончаров. Из романа «Обломов»


    И. А. ГОНЧАРОВ. «ОБЛОМОВ»

    Часть вторая
    IV
    <...>
    — Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни... Ну, добрые приятели вокруг; что ж дальше? Как бы ты проводил дни свои?
    — Ну вот, встал бы утром, — начал Обломов, подкладывая руки под затылок, и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне. — Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка, — говорил он, — одна сторона дома в плане обращена у меня балконом на восток, к саду, к полям, другая — к деревне. В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями; там уж нашел бы я садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь — балкон уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы... Она ждет меня. «Чай готов», — говорит она. — Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло! Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло...
    — Потом?
    — Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия... и незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло...
    — Да ты поэт, Илья! — перебил Штольц.
    — Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать ее! Потом можно зайти в оранжерею, — продолжал Обломов, сам упиваясь идеалом нарисованного счастья.
    Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные им картины и оттого говорил с одушевлением, не останавливаясь.
    — Посмотреть персики, виноград, — говорил он, — сказать, что подать к столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей... А тут то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз — пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься... А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду... ножи так и стучат... крошат зелень... там вертят мороженое... До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки. Потом лечь на кушетку; жена вслух читает что-нибудь новое; мы останавливаемся, спорим... Но гости едут, например ты с женой.
    — Ба, ты и меня женишь?
    — Непременно! Еще два, три приятеля, все одни и те же лица. Начнем вчерашний, неконченный разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое молчание, задумчивость — не от потери места, не от сенатского дела, а от полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения... Не услышишь филиппики с пеной на губах отсутствующему, не подметишь брошенного на тебя взгляда с обещанием и тебе того же, чуть выйдешь за дверь. Кого не любишь, кто не хорош, с тем не обмакнешь хлеба в солонку. В глазах собеседников увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех... Все по душе! Что в глазах, в словах, то и на сердце! После обеда мокка, гавана на террасе...
    — Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и отцов.
    — Нет, не то, — отозвался Обломов, почти обидевшись, — где же то? Разве у меня жена сидела бы за вареньями да за грибами? Разве считала бы тальки да разбирала деревенское полотно? Разве била бы девок по щекам? Ты слышишь: ноты, книги, рояль, изящная мебель?
    — Ну, а ты сам?
    — И сам я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы не ездил, ел бы не лапшу и гуся, а выучил бы повара в английском клубе или у посланника.
    — Ну, потом?
    — Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то так в поле, на скошенную траву, разостлали бы между стогами ковры и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса. Мужики идут с поля, с косами на плечах; там воз с сеном проползет, закрыв всю телегу и лошадь; вверху, из кучи, торчит шапка мужика с цветами да детская головка; там толпа босоногих баб, с серпами, голосят... Вдруг завидели господ, притихли, низко кланяются. Одна из них, с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива... тс!.. жена чтоб не увидела, боже сохрани!
    И сам Обломов и Штольц покатились со смеху.
    — Сыро в поле, — заключил Обломов, — темно; туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами: пора домой. В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды... тут музыка... Casta diva... Casta diva! — запел Обломов. — Не могу равнодушно вспомнить Casta diva, — сказал он, пропев начало каватины, — как выплакивает сердце эта женщина! Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего вокруг... Она одна... Тайна тяготит ее; она вверяет ее луне...
    — Ты любишь эту арию? Я очень рад; ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя — вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть я пристрастно сужу: у меня к ней слабость... Однакож не отвлекайся, не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!
    — Ну, — продолжал Обломов. — что еще?.. Да тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто удить, кто с ружьем, а кто так, просто, сидит себе...
    — Просто, ничего в руках? — спросил Штольц.
    — Чего тебе надо? Ну, носовой платок, пожалуй. Что ж, тебе не хотелось бы так пожить? — спросил Обломов. — А? Это не жизнь?
    — И весь век так? — спросил Штольц.
    — До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!
    — Нет, это не жизнь!
    — Как не жизнь? Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего стоит! И это не жизнь?
    — Это не жизнь! — упрямо повторил Штольц.
    — Что ж это, по-твоему?
    — Это... (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то... обломовщина, — сказал он наконец.
    — О-бло-мовщина! — медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому странному слову и разбирая его по складам. — Об-ло-мов-щина!
    Он странно и пристально глядел на Штольца.
    — Где же идеал жизни, по-твоему? Что ж не обломовщина? — без увлечения, робко спросил он. — Разве не все добиваются того же, о чем я мечтаю? Помилуй! — прибавил он смелее. — Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?
    — И утопия-то у тебя обломовская, — возразил Штольц.
    — Все ищут отдыха и покоя, — защищался Обломов.
    — Не все, и ты сам, лет десять, не того искал в жизни.
    — Чего же я искал? — с недоумением спросил Обломов, погружаясь мыслью в прошедшее.
    — Вспомни, подумай. Где твои книги, переводы?
    — Захар куда-то дел, — отвечал Обломов, — тут где-нибудь в углу лежат.
    — В углу! — с упреком сказал Штольц. — В этом же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов». Все эти замыслы тоже Захар сложил в угол? Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и любить свой? «Вся жизнь есть мысль и труд, — твердил ты тогда, — труд хоть безвестный, темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое дело». А? В каком углу лежит это у тебя?
    — Да... да... — говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, — помню, что я точно... кажется... Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
    — Глупостей! — с упреком повторил Штольц. — Не ты ли со слезами говорил, глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на Аполлона Бельведерского: «Боже мой! Ужели никогда не удастся взглянуть на оригиналы и онеметь от ужаса, что ты стоишь перед произведением Микельанджело, Тициана и попираешь почву Рима? Ужели провести век и видеть эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не на их родине? Не подышать воздухом Италии, не упиться синевой неба!» И сколько великолепных фейерверков пускал ты из головы! Глупости!
    — Да, да, помню! — говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. — Ты еще взял меня за руку и сказал: «Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого...»
    — Помню, — продолжал Штольц, — как ты однажды принес мне перевод из Сея, с посвящением мне в именины; перевод цел у меня. А как ты запирался с учителем математики, хотел непременно добиться, зачем тебе знать круги и квадраты, но на половине бросил и не добился? По-английски начал учиться... и не доучился! А когда я сделал план поездки за границу, звал заглянуть в германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подал торжественно руку: «Я твой, Андрей, с тобой всюду» — это все твои слова. Ты всегда был немножко актер. Что ж, Илья? Я два раза был за границей, после нашей премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в Эрлангене, потом выучил Европу как свое имение. Но, положим, вояж — это роскошь, и не все в состоянии и обязаны пользоваться этим средством; а Россия? Я видел Россию вдоль и поперек. Тружусь...
    — Когда-нибудь перестанешь же трудиться, — заметил Обломов.
    — Никогда не перестану. Для чего?
    — Когда удвоишь свои капиталы, — сказал Обломов.
    — Когда учетверю их, и тогда не перестану.
    — Так из чего же, — заговорил он, помолчав, — ты бьешься, если цель твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?..
    — Деревенская обломовщина! — сказал Штольц.
    — Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом...
    — Петербургская обломовщина! — возразил Штольц.
    — Так когда же жить? — с досадой на замечания Штольца возразил Обломов. — Для чего же мучиться весь век?
    — Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут, с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
    Обломов слушал его, глядя на него встревоженными глазами. Друг как будто подставил ему зеркало, и он испугался, узнав себя.
    — Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
    — Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. — А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике... ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис... важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
    Обломов вскочил с постели.
    — Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и... чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, бог знает отчего, все пропадает!
    Он вздохнул:
    — Знаешь ли, Андрей, в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого, ни спасительного, ни разрушительного огня? Она не была похожа на утро, на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день, как у других, и пылает жарко, и все кипит, движется в ярком полудне, а потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. Странно, а это так! С первой минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну! Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие... Даже самолюбие — на что оно тратилось? Чтоб заказывать платье у известного портного? Чтоб попасть в известный дом? Чтоб князь П* пожал мне руку? А ведь самолюбие — соль жизни! Куда оно ушло? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видал, никто не указал мне его. Ты появлялся и исчезал, как комета, ярко, быстро, и я забывал все это и гаснул...
    Штольц не отвечал уже небрежной насмешкой на речь Обломова. Он слушал и угрюмо молчал.
    — Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
    — Зачем же ты не вырвался, не бежал куда-нибудь, а молча погибал? — нетерпеливо спросил Штольц.
    — Куда?
    — Куда? Да хоть с своими мужиками на Волгу: и там больше движения, есть интересы какие-нибудь, цель, труд. Я бы уехал в Сибирь, в Ситху.
    — Вон ведь ты всё какие сильные средства прописываешь! — заметил Обломов уныло. — Да я ли один? Смотри: Михайлов, Петров, Семенов, Алексеев, Степанов... не пересчитаешь: наше имя легион!
    Штольц еще был под влиянием этой исповеди и молчал. Потом вздохнул.
    — Да, воды много утекло! — сказал он. — Я не оставлю тебя так, я увезу тебя отсюда, сначала за границу, потом в деревню: похудеешь немного, перестанешь хандрить, а там сыщем и дело...
    — Да, поедем куда-нибудь отсюда! — вырвалось у Обломова.
    — Завтра начнем хлопотать о паспорте за границу, потом станем собираться... Я не отстану — слышишь, Илья?
    — Ты все завтра! — возразил Обломов, спустившись будто с облаков.
    — А тебе бы хотелось «не откладывать до завтра, что можно сделать сегодня»? Какая прыть! Поздно нынче, — прибавил Штольц, — но через две недели мы будем далеко...
    — Что это, братец, через две недели, помилуй, вдруг так!.. — говорил Обломов. — Дай хорошенько обдумать и приготовиться... Тарантас надо какой-нибудь... разве месяца через три.
    — Выдумал тарантас! До границы мы поедем в почтовом экипаже или на пароходе до Любека, как будет удобнее; а там во многих местах железные дороги есть.
    — А квартира, а Захар, а Обломовка? Ведь надо распорядиться, — защищался Обломов.
    — Обломовщина, обломовщина! — сказал Штольц, смеясь, потом взял свечку, пожелал Обломову покойной ночи и пошел спать. — Теперь или никогда — помни! — прибавил он, обернувшись к Обломову и затворяя за собой дверь.



  13. #29
    Аватар для ESC
    Активный участник
    Регистрация
    10.07.2013
    Сообщений
    229
    Благодарностей
    8
    Сказали спасибо: 15
    Вот так вот =)25.09.jpg

  14. #30

    Активный участник
    Регистрация
    22.09.2012
    Сообщений
    781
    Благодарностей
    155
    Сказали спасибо: 97
    а чё только вторая часть?) а можно не текст а всю книгу в архиве?))

    и ещё напишите кто-нибудь все ну или хотябы большинство романов и рассказов Гончарова

Страница 3 из 6 ПерваяПервая 12345 ... ПоследняяПоследняя

Информация о теме

Пользователи, просматривающие эту тему

Эту тему просматривают: 1 (пользователей: 0 , гостей: 1)

Метки этой темы

Ваши права

  • Вы не можете создавать новые темы
  • Вы не можете отвечать в темах
  • Вы не можете прикреплять вложения
  • Вы не можете редактировать свои сообщения
  •